Денис Кожухин: "Фортепиано уникальный инструмент с бескрайней Вселенной возможностей"

При этом трактовки Денисом Кожухиным известных и малоизвестных опусов неизменно деликатны, несмотря на то, что свежих мыслей ему не занимать. Уроженец Нижнего Новгорода, он давно уже живет в центре Европы и оттого беседовать предпочитает по-английски.

— Денис, меня давно занимает вопрос: тяжело ли быть вундеркиндом?

— Вы знаете, я никогда не считал себя вундеркиндом, да и мои родители, полагаю, тоже. Отец говорил, что они, конечно, очень хотели, чтобы я получил музыкальное образование, но никто никогда не заставлял ни меня, ни моего брата (он тоже пианист) заниматься из-под палки, чтобы стать профессиональным музыкантом. Это был совершенно естественный процесс. Так что детство мое не было «ужасным». Ну да, мы с братом чем-то отличались от своих сверстников, но при этом могли делать все, что любят делать дети: играть в мяч, ходить на рыбалку, собирать грибы и так далее. Разумеется, порой концерты и конкурсы требовали заниматься от рассвета до заката, и я часто проводил дни напролет в консерватории, сутками не вставая из-за рояля.

— Как это нередко случается, вы родились в музыкальной семье…

Мы никогда не сделаем музыку лучше, чем уже есть; мы можем лишь попытаться ей не навредить.

— Да, моя мама была пианисткой, преподавала фортепиано, а мой папа — дирижер-хоровик и композитор. Неудивительно, что родители и стали моими первыми учителями. Мне было пять лет, когда мама дала мне первый урок фортепианной игры, а папа — первый урок сольфеджио. Причем занятия с папой проходили в игровой форме, во время наших с ним прогулок. Потом я до 13 лет пел в хоре и очень любил это дело; по сей день я считаю хор бесценной частью моего раннего музыкального образования.

 — А как мальчик из Нижнего Новгорода вдруг оказался учеником Дмитрия Башкирова в Высшей школе музыки королевы Софии в Мадриде?

— До встречи с Башкировым, с восьми лет, я занимался у великолепного нижегородского педагога Натальи Фиш. У нее, кстати, училась и моя мама… А несколько лет спустя мне выпал шанс поехать в Москву и сыграть Дмитрию Александровичу. Он сказал моему отцу, что я могу стать его учеником, но единственное место, где у него можно брать уроки на постоянной основе, — это Мадрид. Поэтому мне пришлось переехать туда. «Мы попробуем позаниматься в течение года и посмотрим, что из этого выйдет», — сказал Башкиров. И я задержался в Мадриде почти на девять лет…

— Вы были самым молодым из студентов этого великого, без преувеличений, педагога?

— Да, собственно говоря, Башкиров признался мне и моему отцу, что обычно он не работает с такими молодыми людьми. Я действительно был самым юным в его классе, мне едва исполнилось 14 лет.

— Расскажите о ваших занятиях с Дмитрием Александровичем: как они проходили?

— О, это нелегко описать в двух словах… Башкиров — уникальный педагог с чрезвычайно чувствительной душой и чутким умом. Каждый урок с ним был уникальным, порой взрывоопасным — Башкиров очень импульсивный человек, у него взрывной характер, оттого все его ученики, включая меня, восхищались им и в то же время его побаивались (улыбается).

— А на чужбине сверходаренному мальчику без родителей оказаться тяжело?

— Думаю, моему отцу было куда тяжелее разрешить мне отправиться туда одному. Не стану отрицать, поначалу было страшновато: я не знал испанского, и вообще никогда раньше не оставался один… Но через три месяца уже чувствовал себя как дома. После Мадрида я жил в разных странах, но этот первый опыт в Испании, первая попытка влиться в иную жизнь по сей день позволяет мне быстро адаптироваться на новом месте.

— Потом вы отправились в Международную музыкальную академию на озере Комо?

По сей день я считаю хор бесценной частью моего раннего музыкального образования.

— Да, мне выпала честь стать одним из семи студентов Академии. Как известно, Академия на озере Комо принимает только семерых студентов в год, которые занимаются у разных педагогов: каждый месяц проходит новый недельный мастер-класс. Это был ни с чем не сравнимый опыт: разные исполнительские школы, разные направления… И атмосфера какого-то особого братства — мы жили вместе, вместе готовили еду, помогали друг другу. Я очень благодарен Академии и всем, кто дал мне эту возможность прожить по-настоящему важный период в моей жизни.

— Что связывает вас с Мартой Аргерич и ее фондом?

— Я познакомился с Мартой Аргерич, когда играл сольный концерт на ее фестивале в Лугано. Тогда я был еще студентом. После этого я пару раз играл какую-то камерную музыку. Но прямой связи с ее фондом у меня никогда не было.

— Ваш репертуар включает леворучный концерт Равеля, концерт архисложный, представляющий огромный вызов для солиста — эти пассажи и десятью-то пальцами нелегко сыграть, не то что одной левой… Сколько времени потребовалось вам, чтобы приноровиться прыгать пятью пальцами через пять октав?

— На самом деле, еще до того, как я выучил леворучный концерт Равеля, мне уже пришлось исполнять Четвертый фортепианный концерт Прокофьева, тоже написанный для левой руки. Поэтому нельзя сказать, что для меня это были совершенно неизведанные ощущения. Во многих смыслах Прокофьев физически более утомителен для левой руки, хотя Равель гораздо сложнее оттого, что требует передачи огромного диапазона красок всего лишь одной рукой. К тому же, «однорукому» нелегко состязаться с оркестром, поэтому хороший дирижер должен сказать оркестрантам: эй, полегче, ребята! (смеется). Но вообще-то я разучил это чудесное сочинение примерно за пару недель. И, конечно же, буду работать над его совершенствованием всю свою жизнь.

— Вашим «двуручным» Прокофьевым уже одарены слушатели многих стран, его Второй фортепианный концерт принес вам главный приз конкурса королевы Елизаветы в Брюсселе… Прокофьев занимает особое место в вашей музыкальной судьбе?

— Да, Прокофьев действительно занимает в моей жизни особое место. Полюбив его музыку с детства, я грезил о том, чтобы сыграть все его концерты и сонаты. А Второй фортепианный концерт Прокофьева вообще стал для меня, ребенка, самым сильным музыкальным впечатлением, я был буквально в шоке, услышав его… С той поры я не на шутку увлекся этой мощной музыкой. Помнится, когда моих родителей не было рядом, я находил в нашей библиотеке ноты Прокофьева и часами их изучал. Конечно, тогда я не мог играть его сочинения, мои руки были слишком маленькими и недостаточно сильными. Но мечта о том, чтобы сыграть Второй Прокофьева, возникла уже тогда. Не случайно я хотел исполнить этот концерт в финале брюссельского конкурса, я просто знал, что должен играть именно это сочинение. Я долго шел к своему Прокофьеву и спустя годы, наконец, получил возможность сыграть все пять его фортепианных концертов, а также девять его сонат.

— На Мальтийском международном музыкальном фестивале вы исполняете «Travel Notebook» Алексея Шора. Что это за сочинение? Судя по названиям частей, навеянных посещением автором Барселоны, Рима, Парижа и так далее, это своеобразные «Годы странствий»… Или Лист здесь вовсе ни при чем?

— Всегда невероятно интересно играть произведение, которое являет собой определенную музыкальную рефлексию или, если угодно, размышление композитора о тех местах, где ему довелось побывать. Я люблю наблюдать, как эти города отражаются в нотах, как они преображаются композиторским мышлением… Мне пришлось играть несколько пьес из цикла «Годы странствий» Листа, а также из «Иберии» Альбениса. Но я впервые исполняю сочинение, написанное живущим ныне композитором, и оттого я очень взволнован. «Travel Notebook» Алексея Шора состоит из семи контрастных частей, работать над этим опусом — истинное удовольствие, и я уверен, что публика будет невероятно рада совершить увлекательное музыкальное путешествие по всем этим местам.

— А что касается исполнительского мышления? Из чего оно складывается? Вот вы, к примеру, любите Кафку: означает ли это, что мышление ваше за роялем склонно к парадоксам?

— Я думаю, что человеческий разум — вещь крайне сложная, и природу нашего мышления объяснить порой невозможно. Впрочем, держать свои эмоции под контролем не менее сложно, однако музыка прекрасно с этим справляется. Попробуйте объяснить, как та или иная мелодия пробуждает ту или иную эмоцию — нет, пожалуй, это нереально. И самое удивительное: как артист, внешне холодный и отрешенный, будто бы и вовсе лишенный эмоций, способен заставить весь концертный зал рыдать? Это означает, что в музыке изначально заключены все эти горы эмоций, а мы всего лишь проводники, которые пытаются донести красоту музыки до слушателя в первозданном, нетронутом виде, не нарушая ее вторжением извне.

— Насколько глубоко можно проникнуть под поверхность нот? Чтобы сделать это, вам приходится перевоплощаться? Каждый раз в кого-то иного, в зависимости от исполняемого композитора?

— Ну, ноты уже подразумевают общение с композитором. А хороший композитор оставляет исполнителю небольшие подсказки: динамические оттенки, темповые обозначения, указания, как использовать педаль и так далее. От нас же требуется понять эти подсказки и то, какое воздействие они оказывают на музыкальный текст; я полагаю, что именно это называется «интерпретацией». Никто из нас не может стать полностью другим, то есть целиком перевоплотиться в иного персонажа, но хороший исполнитель, подобно актеру, способен к этому приблизиться. Точно так же, как актер, вживаясь в роль, забывает о собственной личности, мы, музыканты, ведем диалог с самим композитором/персонажем. И лучший комплимент, который может получить музыкант, — «как прекрасна эта музыка». Но бороться с нашим художническим эгоизмом — задача непростая, ведь «это я, я интерпретирую это, и лучше всех это понимаю» (улыбается). Просто мы никогда не должны забывать о том, что мы все равно не сделаем музыку лучше, чем уже есть; мы можем лишь попытаться ей не навредить.

— Любите ли вы — нет, не Брамса (отойдем от канона Франсуазы Саган), но современных авторов? Случались ли у вас мировые премьеры?

— Я играю современную музыку, в последнее время я был особенно сконцентрирован на сочинениях Пьера Булеза, которым искренне восхищаюсь. Вообще за последние годы у меня случилось несколько премьер, но нет ничего, что могло бы заставить меня вернуться к пьесе современного автора и повторять ее снова и снова.

— А музыка старинная, написанная для далеких предков современного рояля? Как исполнять ее на нынешнем, хорошо темперированном инструменте?

— Фортепиано — уникальный инструмент с бескрайней Вселенной возможностей. Разумеется, можно представить себе, играя Гайдна, к примеру, что этот инструмент довольно далек от того инструмента, на котором сочинял Гайдн. Однако я всегда спрашиваю себя: если бы Гайдн знал, что когда-нибудь будет существовать такой инструмент, на котором мы играем сегодня, — писал бы он иначе или нет? Или, скажем, Бетховен: ведь и он, и другие композиторы невольно способствовали производству новых роялей, поскольку их революционные идеи в области фортепианной техники требовали более быстрых и более мощных инструментов. Поэтому я бы сказал, что музыкальная эволюция и эволюция развития фортепиано шли рука об руку. Музыка — не экспонат в музее древней истории, она живая, так отчего бы не исполнять старую музыку на новых, современных инструментах? При этом я прекрасно понимаю некоторых коллег, которые одержимы «аутентичным» звуком и играют на старых инструментах. Я сам пытался на них играть (хотя и не во время концертов) — на всевозможных видах старых роялей, и мне знакомо это захватывающее чувство, когда вы прикасаетесь к инструменту, для которого была написана та или иная вещь.

— На Мальтийском фестивале вас будет сопровождать Государственный симфонический оркестр Армении, в составе которого играют молодые музыканты. Ваши ровесники, и даже моложе… Как по-вашему, сказывается ли на звучании того или иного опуса «молодежный дух», юношеский задор, энергия забияк, назовите как угодно?

— Если говорить о моем собственном опыте, то работа с молодыми оркестрами сильно отличается от той, когда вы выступаете с оркестрами, состоящими в основном из уже очень опытных музыкантов. Атмосфера какая-то более расслабленная, и вы можете наблюдать, как эти молодые люди буквально получают удовольствие — и на репетициях, и на концертах. Но я считаю, что сочетание разных поколений, скажем, в камерных составах или в оркестре, — это всегда очень здорово.

— Вы выступаете по всему миру, это колоссальные физические нагрузки… Существует ли комплекс упражнений для пианистических рук, скажем, для плеч, для спины? Или вам этого не требуется?

— Поездки сами по себе прекрасны, когда все идет вовремя (улыбается). Самое утомительное — это ожидание в аэропорту, эти бесконечные проверки, которые с каждым днем все более строги… Ну и, как правило, жуткий характер людей, которые отвечают за безопасность. Поэтому я бы сказал, что стресс, сопряженный со всем этим, куда более утомителен, чем физическое перемещение в пространстве. Что касается упражнений, у меня лично нет никакой системы физической подготовки. Самое главное — спать достаточное количество часов. Но все это довольно индивидуально, я знаю музыкантов, которые, если не проведут часок-другой в тренажерном зале, не смогут почувствовать себя на все сто.

— Разделяете ли вы мнение, что классическая музыка глубоко маргинальна?

— Музыка — это самая настоящая, подлинная часть жизни. Она создана жизнью и должна жить. Как любая наука или искусство, это способ понять Вселенную, приблизиться к пониманию сущностных вопросов бытия. Что же касается понятия «классическая», то оно, на мой взгляд, весьма субъективно. Несколько дней назад я полностью посвятил вторую часть своего клавирабенда музыке Гершвина. И мой приятель, которого никак нельзя назвать частым посетителем концертов, был безмерно удивлен, поскольку никак не мог взять в толк, что делают популярные песни Гершвина в «классическом» концерте, ведь это разновидность поп-музыки!

Я думаю, что границы между этими понятиями, между «высоким» и «низким» стилями или жанрами, назовите как угодно, довольно относительны, особенно сегодня. Например, я играю Бартока и Шенберга, и люди часто говорят что-то вроде: «О, это так современно!» Но эта музыка была написана более ста лет назад! Так что, повторю, все относительно.

— Бывали ли вы прежде на Мальте? Что ассоциируется у вас с этим островом?

— Нет, я никогда в жизни не был на Мальте и с большим нетерпением жду встречи с ней! У меня связаны с этим островом очень интересные ассоциации, поскольку они возвращают меня в школу, на уроки истории.

— А какие ожидания связаны у вас с Мальтийским международным музыкальным фестивалем?

— Просмотрев фестивальную программу, я понял, что это очень интересное событие, включающее множество любопытнейших проектов, непохожих один на другой. Я уверен, что фестиваль представляет большой интерес как для публики, так и для всех музыкантов, в нем участвующих. Я лично очень горжусь тем, что являюсь частью этого замечательного фестиваля.

Беседовала Лина Гончарская