Дмитрий Башкиров: "Те, которые всё гладенько, хорошо играют, мне неинтересны"

— Дмитрий Александрович, мы неоднократно встречались с вами на Международном конкурсе пианистов имени Артура Рубинштейна, где вы были членом жюри. И не раз мне доводилось слышать из ваших уст, что «конкурс — это печальная необходимость». Тем не менее, ваша собственная карьера началась как раз с Гран-при на конкурсе Маргерит Лонг и Жака Тибо, не так ли?

— Да, это так. Но я никогда не отрицал полезности конкурсов. Я просто говорил, что для меня это было печальной необходимостью. Потому что я ни тогда, ни потом не хотел на конкурсах играть, однако надо было как-то о себе заявить. И после того, как я получил Гран-при на конкурсе Маргерит Лонг, я дал себе слово, что больше никогда в жизни не буду участвовать ни в одном музыкальном состязании. Меня уговаривали принять участие в конкурсе Чайковского и в разных прочих, но я сказал: мне повезло, слава Богу, но я не конкурсный пианист, ни за что! Так я думал после победы — тогда этот парижский конкурс был одним из самых влиятельных в Европе — «если смогу удержаться на сцене, спасибо конкурсу». Но я с удовольствием сижу в хороших жюри, и 80 процентов этих жюри вполне доброкачественны. Так что в принципе конкурсы — это печальная необходимость, но… необходимость.

— А существует ли некий универсальный тип, стандарт пианиста, который нравится всякому жюри?

— Это зависит от жюри. Есть какой-то уровень — дело не в техническом, а в музыкальном богатстве того или иного конкурсанта. И если молодые люди играют достаточно профессионально и к тому же показывают, что они музыкальны по-настоящему, нужно быть очень нехорошим членом жюри, чтобы сделать так, чтобы эти конкурсанты не получили премию. С одной стороны, сами участники — это тоже очень хитрое дело. Часто случается, что выдающийся талант может играть что-то просто замечательно, а какую-то стилистику откровенно нехорошо. И тогда он, являя собой в сильных своих качествах очень интересную личность, не получит первую премию. С другой стороны, я пришел к выводу, что вне конкурсов пианисты, которые одинаково хорошо все играют, для меня не самые яркие индивидуальности. Самые яркие индивидуальности для меня — такие, каким в России был Владимир Софроницкий, к примеру, который что-то играл так, как никому не снилось, а какие-то вещи ему не удавались. Даже Рихтер играл массу вещей замечательно, а что-то и вовсе неудачно. В общем, те, которые все гладенько, хорошо играют, мне неинтересны. А кому-то как раз нужно, чтобы все было гладенько и хорошо. В этом отношении конкурсы очень опасны.

— Однако как член жюри вы буквально нарасхват… А где вы теперь живете? Мне сказал один из ваших учеников, что сегодня вас можно чаще встретить в Москве, нежели в Мадриде, где вы проводите восемь дней в месяц…

— Точнее было бы сказать, что я живу в самолете. Так что, если пришлось бы назвать меня представителем определенной страны, нужно было бы объявить: «Башкиров. Самолет». А единственная моя квартира находится в Москве. Я всегда говорю: «Россия — родная, Испания — двоюродная».

— Но вы довольно давно уже профессорствуете в Мадриде, в Высшей школе музыки имени королевы Софии, и в Музыкальной академии на озере Комо в Италии…

— Совершенно верно, с 1991 года я преподаю в Мадриде, более того, специальным декретом короля мне было без очереди предоставлено испанское гражданство.

— Наверное, вам доводилось встречаться с королевой Софией?

— О да! Она не просто была и есть королева, хотя сейчас она уже королева-бабушка. Она невероятной культуры и невероятной интеллигентности человек, к тому же очень любит музыку и очень помогает нашей школе. И вообще, она совершенно очаровательна. Мы общались несколько раз, хотя я по-испански до сих пор не говорю, у меня есть некоторый английский и свободный немецкий. И я как-то этим обхожусь. Впрочем, Академия королевы Софии — единственная высшая школа Испании, в которой преподают иностранные профессора. У нас была замечательная Наталья Шаховская, заведующая кафедрой виолончели (к сожалению, ее не стало в прошлом году), Захар Брон, который заведовал кафедрой скрипки, ну и я, завкафедрой фортепиано, давным-давно уже командую парадом (улыбается).

— К слову, о заведовании кафедрой. Другой ваш ученик сказал, что вы — очень строгий, и все ваши воспитанники вас не только обожают, но и побаиваются…

— Да, я строгий, совершенно верно. Мои ученики всегда волнуются, когда я прихожу на их концерт. Некоторым уже немало лет, кому-то даже за 60, но мое присутствие заставляет их нервничать.

— Ваш первый педагог, профессор Анастасия Вирсаладзе — бабушка Элисо Вирсаладзе, между прочим — тоже была строгой?

— Кто? Анастасия Давыдовна — строгой?! Совершенно нет! Полная противоположность внучке! Она была изумительного обаяния, доброты и музыкальности человек. Она была ангелом во плоти. Она училась пять лет у Анны Есиповой в Петербурге, женщины-пианистки номер один, она вобрала в себя высочайший профессионализм, культуру, у нее изумительно звучал рояль. Я у нее занимался с семи лет. Она умела общаться со всеми, она умела все. Она была невероятно благородна во всех своих поступках, замечательной гуманности человек… Вот, скажем, такой пример: Игумнова во время войны перевезли в Тбилиси, поскольку боялись, что Москва будет взята немцами — и моя Анастасия Давыдовна на два года поселила его в своей квартире.

— Такие люди вам встречаются теперь?

— Реже. Но они есть. Королева София — такой человек.

— А в Московской консерватории вы уже не преподаете?

— Нет, но я горжусь тем, что мне присвоено было звание почетного профессора Московской консерватории. Причем постфактум, уже после того, как я перестал преподавать в Москве — очевидно, учитывая произведенную мною педагогическую продукцию. Признаюсь, я всегда любил педагогику больше, чем свою игру.

— Многими годами ранее вы учились у Александра Гольденвейзера, который сделал вас своим ассистентом и, соответственно, наследником всей этой великой фортепианной традиции — той, что называется русской исполнительской школой. Как вы полагаете, остались ли еще у таковой опознавательные знаки при нынешнем глобализме?

— Русская фортепианная школа была и есть, но — говорю честно — педагогический состав и молодые таланты уступают и в количестве, и в качестве тем педагогам, которые преподавали, когда я учился. Игумнов, Гольденвейзер, Файнберг, Нейгауз, Гилельс, Оборин, Флиер — это было что-то невероятное! Сейчас два-три человека на таком уровне… Но так везде: и в исполнительстве, и в поэзии, и в живописи. А разве есть сейчас столько гениальных композиторов, сколько было в прошлом? Нет. И исполнителей нет. Может, будут, ибо малышня сейчас прекрасная — я, среди прочего, сижу в жюри «Щелкунчика» и с восторгом наблюдаю за этими клопышами.

— Кроме музыки, у вас были еще увлечения?

— Женским полом, вы имеете в виду? (смеется) Еще как были! Я вообще никогда не занимался на рояле больше двух с половиной — трех часов, как ни трудно в это поверить. А увлекался многим. Я очень любил литературу, мне нравилась живопись. Любил по горам ходить, по 20—25 километров проходил за день, очень любил хорошее вино, любил фотографию — и это передалось сыну, он прекрасный фотохудожник. Я вообще очень любвеобилен, и касается это не только людей, но и природы, которую я обожаю. Но главное это, конечно, музыка. Музыка ведь — не часы игры, а жизнь без остатка. Суть существования, я бы так сказал.

— Ваша музыкальная династия началась еще с вашей бабушки и продолжается по сей день, правда, ваш внук Михаэль Баренбойм — скрипач, а не пианист. Радует ли вас это или огорчает?

— Любой инструмент, кроме барабана, меня радует. Хотя, когда мне было пять лет, моя музыкальная бабушка спросила меня, на каком инструменте я хочу играть. На контрабасе, — ответил я. Она удивилась: — Почему? И я ответил: — Он такой большой! Но единственный инструмент, на котором можно выразить нечто подобное оркестру, — это фортепиано. И я безмерно рад, что моя дочь Лена — пианистка и источник моих бесконечных удивлений. Она играет с каждым годом все лучше и лучше. Я ее не учил, когда она только начинала, не я был ее первым преподавателем — я появился, когда ей было лет 14. А до того ее вели по музыкальной жизни другие, более пригодные для этого люди. У нас в Москве, в центральной спецшколе, работали несколько бесконечно талантливых старых дам, умеющих заниматься с малышами. Разговаривать с ними, учить их, любить. Это особый талант. Ну и, конечно, Лену вылепили два гения, два выдающихся человека: Гидон Кремер и Даниэль Баренбойм. У нее была для этого почва, она умела взять все хорошее — и теперь я ею горжусь. Что касается внука, то я, часто бывая в Берлине, обнаружил, что в знаменитой новой музыкальной Академии имени Баренбойма Миша прекрасно стал преподавать камерную музыку. И им я тоже очень горжусь. А вообще кто бы мог подумать — родители у меня были абсолютно антимузыкальными! И только благодаря бабушке я стал более­-менее музыкальным человеком (смеется). Кстати, история описала круг: мои дочь и внуки живут в Берлине, а бабушка в свое время училась у Франца Ксавера Шарвенки, который основал в Берлине собственную консерваторию и руководил ею до 1891 года.

— Это бабушка по отцовской линии, правда?

— Да, по материнской у меня Штерны, ученые, к музыке отношения не имеющие, а вот по отцовской случилась замечательно музыкальная бабушка, которая преподавала музыку в школе в Тифлисе.

— И была она женой дедушки по фамилии Башкиров; откройте же, наконец, секрет — каково происхождение вашей необычной фамилии?

— Да нет, довольно обычная русская фамилия. Вот, к примеру, в романе Алексея Толстого «Хождение по мукам» описывается, как русские солдаты с фронтов Первой мировой войны возвращаются домой в поезде, и один, вынимая трофей, говорит: «эту пенсне у миллионера Башкирова взял». Никаких миллионеров у меня в роду не было, но фамилия известная.

— Вы как-то поделились, что у вас есть дирижерская палочка Антона Рубинштейна. Как она к вам попала?

— Очень просто: я учился в обычной средней школе, там преподавалось пение, и была у меня чудная учительница по фамилии Пахомова. И в один прекрасный день на уроке пения она протянула мне фотографию Антона Рубинштейна с надписью: «Василию Ивановичу Пахомову на добрую память от Антона Рубинштейна. Коджори, 1894 год» и дирижерскую палочку. Оказалось, Рубинштейн подарил все это ее мужу-хормейстеру, с которым был дружен. А Коджори — это горный курорт, куда из Тбилиси можно пешком было дойти, каких-то 15 километров… Но еще больше я горжусь письмом Шостаковича. Когда я был еще молод, мы играли в трио с замечательным скрипачом Игорем Безродным и очень хорошим виолончелистом Михаилом Хомицером и записали, среди прочего, диск с Трио Моцарта, Чайковского и Шостаковича. И я предложил подарить этот диск Дмитрию Дмитриевичу к Новому году, несмотря на то, что по собственному усмотрению изменил в его опусе темпы и еще кое-что. Коллеги были категорически против, опасаясь шостаковического гнева по поводу наших вольностей; тем не менее, я рискнул — и 27 декабря 1969 года отправил ему диск. 3 января я получил письмо от Дмитрия Дмитриевича, который никогда со мной не контактировал: «Дорогой Дмитрий Александрович, благодарю вас за столь драгоценный для меня подарок — изумительное исполнение моего Трио. Крепко жму вам руку, ваш Дмитрий Шостакович».

— Вам впервые доведется судействовать на международном фортепианном конкурсе «11 путей на Мальту» в Валлетте. Какие эмоции у вас с этим связаны, какие ожидания?

— Я давно хотел попасть на Мальту, тем более, что там будет сидеть в жюри один из любимых моих учеников, замечательный пианист и педагог Дмитрий Алексеев. Да и вообще там собралось хорошее жюри. Кроме того, насколько я знаю, конкурс очень щедро субсидируется спонсорами. И время замечательное — апрель месяц, тепло, но не жарко. Так что поддерживаю это начинание со всех сторон.

— Однажды я беседовала с вашей дочерью Леной по поводу филигранной работы над звуком, и она раскрыла мне одну из тайн исполнительского туше: «звук происходит прежде всего в голове у человека — этому меня научил отец», сказала она. Речь идет о том, что нужно ноту так прочувствовать, чтобы она прозвучала сначала внутри, услышать ее внутренним ухом, а потом уже ее брать. Отчего многие современные сверхскоростные пианисты этим знанием обделены? Или, не исключено, им владеют только ученики Дмитрия Башкирова?

— (хохочет) Конечно, не только. Но я на всю жизнь запомнил фразу Анас­тасии Вирсаладзе. «Делик (мои оба родителя, очень известные инженеры, они проектировали гидроэлектростанции в Грузии, думали, что родится девочка, и решили назвать ее в шутку Дельтой — есть такая бесконечно малая математическая величина; те, кто знает меня с юности, до сих пор называют меня не Дмитрием, а Деликом), пощупывай клавиши не так, а вот так — тогда рояль поет».

— У вас есть свой свод правил жизни, своя личная конституция?

— Можно сказать, что да. Я никогда не смешивал профессию и личную жизнь. И старался во всем, что касается музыки — которая основа всех основ, мой символ веры — не позволять себе ничего недостойного.

Беседовала Алиса Вернадская