Дмитрий Ситковецкий: "У меня огромный аппетит к музыке"

Скрипач-виртуоз, прославившийся в 11-летнем возрасте, дирижер, выступавший на лучших мировых сценах, гражданин мира накануне открытия Мальтийского фестиваля рассказал о том, что ждет от форума, сравнил западную и российскую систему образования и признался в любви к футболу и кино.

— Дмитрий Юлианович, в концерт, которым вы будете дирижировать на Мальтийском фестивале, включены транскрипции произведения Вивальди, сделанные Бахом и современным композитором Алексеем Шором. Как вам кажется, в чем сила «Времен года», почему спустя века это сочинение будоражит зрителей, вдохновляет композиторов на новое прочтение?

Я за российскую систему, заточенную под требовательность и постепенность.

— «Времена года» Вивальди — произведение, действительно пользующееся непреходящей популярнос­тью. К этому сочинению обращались Гайдн, Глазунов, Чайковский, Пьяццолла, Десятников… Есть особая притягательная сила в смене времен года. Это то, с чем каждый из нас сталкивается, то, что на нас влияет, особенно на людей творческих. В этом произведении заключено грандиозное философское обобщение, «Времена года» символизируют жизненный цикл, состоящий из пробуждения, расцвета, угасания и смерти. Я еще не понимаю, как будет звучать транскрипция Алексея Шора, мне необходимо сыграть его сочинение с оркестром, чтобы прийти к какому-то мнению. Но в том, что меняющийся климат и сдвигающиеся времена года будут и дальше вдохновлять композиторов на интерпретации, — уверен.

— Вы и сами сочиняете транскрипции. Чем они вас привлекают?

— Транскрипции — то, что может оживить, продолжить или начать новую жизнь великого или незаслуженно забытого сочинения. Сейчас в музыке происходит некая стагнация — играют одно и то же, играют неинтересно. А ведь искусство призвано открывать новые краски. Мне скучно играть одно и то же, именно поэтому я и стал заниматься транскрипциями. Первый же мой опыт — «Гольденберговские вариации» — сразу же стал популярным, многие даже считают меня современником Баха (смеется). А я и не пытаюсь их разуверять, правда, иногда говорю, что первые свои 20 лет прожил в эпоху Шостаковича. На Западе изумляются: это все равно, что венцу сказать, что кто-то жил в эпоху Бетховена. Я для них абсолютный обитатель Парка Юрского периода (смеется).

Я давно член американского Союза композиторов и получаю авторские гонорары за свои транскрипции со всех стран мира, для меня это уже стало параллельной профессией.

— Интересно, как вы относитесь к попыткам встраивания классической музыки в индустрию шоу-­бизнеса?

— С раздражением. Мы живем во времена визуальной цивилизации. Мы теперь слушаем не ушами, а глазами. И знаете, с чего все началось? С Трех теноров. Великие оперные певцы — Пласидо Доминго, Хосе Каррерас, Лучано Паваротти — несли искусство в массы и… довели искусство до ширпотреба. Они погибли за металл. Или вот скрипач Найджел Кеннеди. Публика, которая ходит на его концерты, никогда не придет ко мне. Потому что он — когда-то и впрямь интересный музыкант — решил расширить свою аудиторию за счет экстравагантных выходок. Стал абсолютно придуманным персонажем, который выглядит как клоун, и зритель идет к нему на концерт, как в цирк. Или вот еще меня часто спрашивают: «Что вы думаете о Ванессе Мэй?» Я отвечаю: «Никогда о ней не думаю». Это проект, который искусственно создали для услады мужских глаз. Никакой роли в жизни скрипачей она никогда не играла.

Чтобы быть успешным музыкантом, надо иметь концентрацию буддистского монаха, смелость матадора и выдержку хозяйки борделя.

— Вы происходите из известной музыкальной семьи (отец Юлиан Ситковецкий — скрипач, мать — Белла Давидович — пианистка — Прим. ред.), при этом признаетесь, что не хотели музыкальной карьеры для своей дочери. Почему?

— Потому что … презираю эту профессию. Я обожаю музыку, но ненавижу, когда из нее делают бизнес. Всегда завидовал друзьям-шахматистам, у них все просто: выиграл турнир — застолбил точный результат, в соответствии с которым сформировался твой рейтинг. Если входишь в десятку лучших шахматистов, автоматически приглашаешься на самые престижные турниры — вне зависимости от цвета кожи, возраста, характера… Вам никто не скажет, что вы, например, слишком толстый. В мире же музыки все слишком субъективно: одному члену жюри исполнитель нравится, другому нет.

Мне кажется точной по сути эта цитата: чтобы быть успешным музыкантом, надо иметь концентрацию буддистского монаха, смелость матадора и выдержку хозяйки борделя. Не все обладают набором таких качеств — музыканты люди эмоциональные. Гарантий в этой профессии нет — какие карьеры были — и где теперь эти люди?! Именно поэтому я не хотел этой карьеры для своей дочери. Однако вопреки моему желанию карьера у Джулии замечательно развивается, она оперная певица — постоянно выступающая, скоро, например, будет петь «Царицу ночи» в Дюссельдорфской опере.

— Вашей дочери наверняка приходится тяжело из-за постоянных сравнений с вами. Быть представителем музыкальной династии — вообще большая ответственность, Вы ведь об этом знаете не понаслышке?

— С одной стороны, мне повезло — достались хорошие гены. Я вдыхал творческую атмосферу, еще не понимая, что такое жизнь музыканта. Мама меня никогда не учила, хотя с ней я играл свой первый камерный концерт. В юности я с ней конфликтовал, думал, что знаю о музыке больше. Только с годами оценил ее отношение к делу: я думал, что все музыканты работают так, как Белла Михайловна — она никогда не опаздывала, всегда много репетировала и была максимально готова к выступлению. В течение жизни я встречался со многими знаковыми музыкантами — и понял, что далеко не все так готовятся к концерту. Надеюсь, дочь унаследует это фамильное качество, по крайней мере, профессиональная этика у нее уже на высоком уровне.

С другой стороны, принадлежность к музыкальной семье меня ранила: я жил под прессом грандиозных ожиданий — и это было тяжело. В восприятии публики сын двух больших музыкантов как минимум должен ходить по воде. От этого, собственно, я и уехал из СССР — не мог понять, сам ли я чего-то стою в профессии или мне все дается из-за имени, которого я не заслужил. В Нью-Йорке поступил в Джульярдскую школу, в которой обо мне никто не слышал, а через два месяца стал там первой скрипкой, со мной все хотели играть камерную музыку…

К сожалению, папа моих успехов не застал — он умер, когда мне было 3,5, я себя успокаиваю тем, что он смотрит на меня из другого мира и радуется.

А вот мама, которая сейчас живет в Нью-Йорке, и которая в свои 90 лет по-прежнему скупа на комплименты, иногда все-таки говорит мне что-то приятное. Бесспорно одно — я стал для нее авторитетом в вопросах жизни на Западе.

И все же я совсем другой, нежели папа и мама. Они всю свою жизнь посвятили одному инструменту: папа — скрипке, мама — фортепиано, это все, что их интересовало. А меня интересует очень многое: и профессия скрипача, и дирижерство, и сочинение транскрипций, и организация фестивалей, и телевизионные проекты… У меня огромный аппетит к музыке. Моя жизнь намного более разнообразна, чем жизнь моих родителей, о некоторых своих увлечениях и аспектах деятельности я рассказал в своей книге. Когда мама ее прочитала, удивленно сказала: «А где же я была в этот твой период?» Я ответил: «Ты была со своими 88 клавишами» (смеется).

— Вы живете в Англии — на родине футбола. Может, и эта игра входит в число ваших увлечений?

— Футбол я знаю не хуже музыки! Я настоящий болельщик, хожу на стадион. Более того: когда будущий зять пришел просить руки моей дочери, я, конечно, не собираясь ему отказывать, все-таки сказал: «Есть одна проблема — мы все тут болеем за «Челси», а ты за «Манчестер Юнайтед». Он мне ответил: «Джулия уже работает над этим». На что я заявил: «Я прожил много лет в Англии и пришел к убеждению: ты можешь поменять жену, религию, страну, но ты не имеешь права поменять команду, за которую болеешь». Мы тогда посмеялись. Но я действительно считаю, что болеть за команду нужно не тогда, когда у нее все хорошо, а когда дела плохи. Был период, моя команда пришла к концу чемпионата 10-й — и это был ужас, но я остался верен «Челси».

— А «важнейшее из всех искусств» вас привлекает?

— Обожаю кино! Смотрю все, что выходит, хорошо знаю кинематограф, у меня есть друзья в Голливуде… Из последних фильмов восхищен лауреатами «Оскара» — фильмами «Три билборда на границе Эббинга» и «Темные времена» с гениальным Гарри Олдманом… А уж музыка в кино — для меня особенная тема. В Америке мой оркестр сыграл удивительную программу, состоящую из произведений великих композиторов Голливуда, — сюда вошла сюита из «Великолепной семерки», сочинения из фильмов Хичкока, из «Багдадского вора», «Робина Гуда»…

— Вы — по сути, гражданин мира: родились в Баку, учились в Москве, продолжили образование и сделали карьеру в США, жили во многих государствах Европы. По вашему мнению, есть страны, народы, отличающиеся особым музыкальным «слухом», восприимчивостью?

— Самый лучший зритель, на мой взгляд, в Германии, для немцев концерт — это серьезно, они приходят подготовленными, сконцентрированными. В Японии с годами очень развилась публика. В России аппетит к культуре не пропадает, здесь традиционно хорошая публика. Если же говорить об исполнительском искусстве, то южане талантливее, а северяне дисциплинированнее. Из опыта моей работы самые неорганизованные оркестры — это итальянские. Но самая неразвитая в области классической музыки страна — это Англия.

— А что в таком случае вы думаете о российской и западной системах образования?

— Однозначно я за российскую систему, заточенную под требовательность и постепенность. На Западе, если девятилетний ребенок хочет играть Мендельсона  — без оснований и технической оснащенности, — ему это дают делать. Но ведь это малоэффективно и глупо! Ты в 16 лет можешь сыграть концерт Бетховена, взять все нужные ноты — и ничего при этом не понять. В России такого не позволяют и правильно делают. На Западе принято ученика постоянно хвалить. За что?! Функция педагога — оснастить ученика знаниями и техникой, чтобы освободить от себя. А на Западе педагог раскручивает ученика на деньги, не отпуская от себя.

У меня есть потребность в преподавании, я иногда даю бесплатные консультации талантливым людям — если они готовы слушать правду, но я не вижу себя внутри западной педагогической системы, потому что я готов взорвать эту систему изнутри. У меня самого была суровая преподавательница. Она недавно скончалась в возрасте 92 лет. Так вот на Западе ее давно бы посадили в тюрьму — она била учеников по рукам, давила психологически. Но она была выдающимся педагогом, и тот, кто выдержал такое обращение с собой, состоялся как профессионал.

— Вы играете на прекрасном инструменте — скрипке Страдивари. Какова история ее приобретения? Как складываются ваши отношения с этим инструментом? Это одушевленный или неодушевленный предмет? Вы у него в подчинении или наоборот?

— Я много работал, копил на этот инструмент и смог себе позволить его купить 35 лет назад. Сейчас он стоит миллионы долларов, и сегодня я, конечно, не осилил бы подобную покупку — разве только если бы банк ограбил (смеется).

У меня близкие отношения с инструментом. Я провожу со скрипкой больше времени, чем со своей семьей. Езжу с ней по миру, общаюсь. Для меня это живой организм. Она изменила меня, я — ее. Она в моих руках звучит совсем иначе, чем в руках кого-то другого — я знаю все ее секреты, где живет какой обертон. Стоит мне взять ее в руки — она начинает вибрировать. Я не стал бы сравнивать эти отношения с любовными. Скорее, скрипка для меня — скаковая лошадь, которую надо покорить, обуздать, которая тебя несет в прекрасном порыве, но которая может и сбросить.

Я ее долго искал, много инструментов перепробовал. Это не была любовь с первого взгляда, мне пришлось ее долго разыгрывать. Но я знаю точно: наши отношения — это надолго, по крайней мере, у меня нет желания ее поменять.

— Вы слушали великую музыку в исполнении самых титулованных музыкантов. Скажите, вы сохранили в себе умение удивляться?

— О, да! Когда-то меня удивил гениальный 12-летний трубач-виртуоз Сергей Накаряков. Часто вспоминаю феерического греческого пианиста Димитриса Сгуроса — у него запредельное дарование, но, увы, он сошел с ума. Из недавних откровений — я играл с гитаристами в Москве в зале Чайковского и был покорен Артемом Дервоедом. А в Америке я открыл для себя «Квартет Дейва Брубека». Коллективом руководит сын великого джазмена, тромбонист. Но вот его брат Дэн — старый панк, ударник — выдающийся музыкант. Он странный человек, видимо, с бурным прошлым, сидит теперь на особой диете, не пьет алкоголь, с ним было нелегко общаться, но на сцене он — Бог. У него такая реакция на партнеров!

— Вы сами были музыкальным директором финского фестиваля и знаете, насколько это энергозат­ратное дело. Чего вы ожидаете от Мальтийского фестиваля, что можете ему пожелать?

— Я провел 20 фестивалей, 10 лет делал фестивали в Финляндии, это была моя творческая лаборатория, ко мне приезжали 19-летний Женя Кисин, Сережа Накаряков, Юрий Башмет, Альфред Шнитке, Родион Щедрин… Имея этот опыт, могу сказать: не важно, где вы, важно, с кем вы, какая у вас компания. Думаю, на Мальте будет приятная атмосфера: там красиво, близко к Европе, и главное — я там повидаюсь со многими интересными музыкантами. Поэтому желаю всем участникам этого события настоящего праздника искусства.

Беседовала Илона Егиазарова