Гия Канчели: «Отказывающийся принимать меня Всевышний, вероятно, позаботился о моей возможности посетить Мальту»

Самый известный грузинский композитор на планете — да нет, самый загадочный и несуетный композитор планеты, наделенный, как Просперо, даром предчувствия и ясновидения, уже более полувека прогнозирует мировую непогоду. Он приручил голоса мироздания, которые звучат со страниц его партитур, он сделал одним из тембров своего оркестра тишину, способную длиться вечность. Тишину не покоя, но беспокойства; тишину, которая затрагивает в равной степени струны отдельно взятой души и клавиши мирового бытия. Его музыка с налетом нездешности, сна, наваждения нарушает обыденную логику своей дерзкой инопланетностью. Порой игривой — Гии Канчели не чужда грустная феллиниевская клоунада, не скованная никакими условностями. В общем, сущий Просперо — художник и алхимик, владеющий всеми тайнами мироздания, который, увы, так и не сумел изменить природу человека.

— Гия Александрович, давайте начнем наш диалог с воображаемого. Предположим, будто вас настолько вдохновила идеология мальтийских рыцарей, что вам захотелось всочинить ее в музыку. Ведь сложно поверить, что такое существует по сей день: Великий магистр, Рыцари и Дамы Чести и Преданности… Вам, как человеку высокодуховному, должны быть близки их заповеди, не так ли?

— Заповеди, которые приносят людям облегчение, как правило, мне близки. Я очень рад, что рыцарские идеалы связаны с добротой, порядочностью и чистоплотностью. Правда, я не обладаю мальтийским Орденом заслуг, но в меру своих возможностей стараюсь эти понятия и эти постулаты соблюдать.

— Двадцатый век убедил нас в том, как по-разному может звучать тишина. Это может быть «4`33``» Джона Кейджа — совершенно беззвучное произведение, названное пьесой для фортепиано, хотя речь идет просто о тишине, длящейся 4 минуты 33 секунды. И это может быть тишина Гии Канчели, которая предшествует рождению звука, рождению музыки. Что для вас тишина? Пауза между?

— Вы частично ответили на заданный вами вопрос. Моей мечтой была и остается тишина, в которой в воображении слушателя музыка продолжает звучать. В то же самое время мои «паузы» должны предшествовать рождению последующей музыки. Насколько это у меня получается, судить не мне.

— Сказанное тихо порой куда весомее крика. Ваши тихие произведения ранят монстров этого мира, пожалуй, сильнее, чем нечто громогласное…

— Я был бы рад, если это так.

— В одном из последних своих сочинений, «Al Niente» (можно перевести этот итальянский термин как «уход в ничто», «угасание» — Л.Г.), вы и вовсе удалились в никуда… Отчего? И как это трактовал Темирканов, которому ваш опус посвящен?

— Юрий Темирканов — выдающийся дирижер, и я счастлив, что судьба свела меня с ним уже в ранней молодости. По сей день он остается блестящим интерпретатором как «Al Niente», так и моей Четвертой симфонии. Что же касается итальянского термина al niente непосредственно, то этот «уход — угасание» неоднократно обозначен почти во всех моих сочинениях. А отчего? Это название соответствует моему душевному состоянию.

— Оттого в вашей музыке так много скорби — если вспомнить о литургиях, которыми вы оплакиваете ушедших друзей и грехи неразумного человечества, об «Ангелах печали», об «Оплаканных ветром», о «Стиксе»? Время диктует?

— Мне пришлось пережить все гримасы времени, поэтому и такие названия. Мое отношение к прожитой жизни я выразил в названии одного из моих произведений — «Жизнь без Рождества». У Пушкина есть замечательная фраза: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать».

— Ваша единственная опера «Музыка для живых» на либретто Роберта Стуруа, вашего многолетнего сценического союзника, включает картину «Рождение музыки» и картину «Трагическая пауза». Какое пророчество несет в себе это произведение? Что ждет живых? Все-таки жизнь?

— Конечно же, жизнь, если она прожита человеком порядочным.

— Кстати, отчего вы обратились к жанру оперы один-единственный раз?

— Я вообще не собирался писать оперу. Я сделал это только ради того, что Джансуга Кахидзе, моего ближайшего друга и гениального дирижера, назначили художественным руководителем и главным дирижером нашего оперного театра. И он обратился ко мне с просьбой: «может быть, ты, Роберт Стуруа и сценограф Георгий Алекси-Месхишвили придумаете что-нибудь, похожее на оперу? Я был бы очень этому рад». В общем, я написал «Музыку для живых» ради Джансуга Кахидзе. И никогда не думал о том, что мне еще раз придется писать оперу. Та опера имела довольно шумный успех, и, несмотря на то, что в ней участвовали оркестр, хор, солисты, балет, миманс, мнения публики разделились пополам: 50% говорили, что это не опера, и 50% утверждали, что это опера.

— Ну, знаете, как напутствовал со страниц своей «Социологии музыки» Теодор Адорно, «тот, кто при существующих условиях хотел бы превратить всех слушателей в экспертов, вел бы себя негуманно и утопично». К слову, можно ли научить не очень подготовленного слушателя слушать / слышать тишину?

— Предпочитаю не делить слушателей на подготовленных и неподготовленных. Слушая музыку, каждый человек воспринимает ее по-своему. Абстрактность, присущая музыке, и является ее преимуществом по сравнению с другими видами искусства.

— У каждого поколения были свои культовые ориентиры в кино. У нас были три раза «ку» и скрежещущая скрипка. Мы взирали со своей планеты на Плюк, где отсутствовала культура и торжествовали желтые штаны, и гордились собой необычайно. Теперь от нас осталась лишь горстка маргиналов, остальные же земляне превратились в плюкан, которым достаточно тупой песенки. И многие на нашей планете живут кактусами. Как вы полагаете, удастся ли заблудшим землянам хоть когда-нибудь найти свою гравицаппу?

— Георгий Данелия и Резо Габриадзе для того и придумали планету Плюк, чтобы доказать: на планете Земля происходит то же самое. К сожалению, так будет всегда, пока на нашей планете процветают религиозный фанатизм и экзальтированный национализм.

— Кстати, по поводу песенки. Почему вы, сочиняя саундтрек к фильму «Кин-дза-дза», включили в него «Колыбельную» Исидора Филиппа, которую терзают обычно юные скрипачи?

— Странно, что мелодия «колыбельной», приписанной Исидору Филиппу, совпадает с распространенной в России блатной песней «Мама, мама, что я буду делать». Эту мелодию я лишь использовал по просьбе Георгия Данелии.

— Загадка авторства, одна из многих… Да и в новом мультфильме Георгия Данелии «Ку! Кин-дза-дза», к которому вы опять-таки написали музыку, дела на Плюке обстоят по-прежнему неважно: прототип Ростроповича слышит от противного гуманоида «так не играть, нас тошнить», и международный класс музыкального искусства здесь никому не нужен… Но поскольку вслед за выходом фильма на экраны вы написали шутливую пьесу «Маленькая Данелиада», все не так печально, надо полагать?

— «Данелиаду» я написал по просьбе Гидона Кремера, который в то время работал над проектом «Синема». Работая над «Данелиадой», я о планете Плюк и не вспоминал.

— А правда ли, что по мотивам этого очаровательного опуса, чье название в оригинале звучит как «Eine kleine Daneliade», поставили балет?

— Да, это правда. Я даже присутствовал в Бонне на его премьере в оперном театре и остался очень доволен увиденным. В записи замечательно играл струнный оркестр Венской оперы. Но самым поразительным было то, как произносил «ку» смешанный хор.

— Вы назвали «Эпилогом» свою Седьмую симфонию, написанную в лохматом 1986 году. Отчего? Чтобы обмануть судьбу и не сочинять роковую Девятую?

— Чтобы не сочинять Восьмую.

Моей мечтой была и остается тишина, в которой в воображении слушателя музыка продолжает звучать

— Тексты многих ваших вокальных сочинений содержат имена. Опять же, имена погибших, жертв войн и терактов, норвежской трагедии… Тем самым вы их как бы увековечиваете? Или в этом заключен некий иной смысл?

— Все намного проще: я увековечиваю их в моем сознании.

— Вы нередко озвучиваете свои мысли детским хором — хором мальчиков, хором девочек… Это некий символ?

— Я часто размышляю о том, что происходит с людьми, когда они покидают пору детства и вступают в зрелость. Мне непонятно, куда улетучиваются присущие детям чистота и невинность. Ведь детские души, как правило, непорочны.

— Три года назад вы отпраздновали 80-летие, и по этому случаю сразу два оркестра, Бельгийский национальный и Сиэтлский симфонический, заказали вам симфоническое произведение, каковым стал опус «Nu.Mu.Zu». Что, в переводе с шумерского, означает «Я не знаю». Чего вы не знаете?

— Кажется, высказывание «Я знаю только то, что ничего не знаю» принадлежит Аристотелю. Я лишь это высказывание использовал, так как с возрастом понял, что оно созвучно моим ощущениям.

— Вы давно уже не живете в родном Тбилиси, с начала 90-х, кажется? Сейчас ваш дом — в Антверпене?

— Годы с 1991-го по 1995-й я провел в Берлине, а в Антверпене — с 1996-го по сей день. Я ощущаю себя находящимся в гостеприимных «домах творчества», где меня окружают благополучие и покой. Все мои симфонические камерные сочинения писались в домах творчества композиторов — Дилижан, Сортавала, Репино, Руза, Боржоми. Поэтому, находясь в Германии и Бельгии, я как бы продолжаю находиться в домах творчества, но сердцем и душой продолжаю жить в родном Тбилиси, куда возвращаюсь довольно часто.

— Вам нужна тотальная тишина для того, чтобы писать? Или окружающий шумный город тоже может способствовать сочинению музыки?

— Когда я ищу материал и думаю об общей конструкции и драматургии, мне нужна полная тишина. А когда я оркеструю, параллельно порой я слушаю интернет-радио, где нажатием одной кнопки можно попасть на любую из интересующих меня радиостанций. Так что, когда я начинаю оркестровать, разговор мне не мешает. Но когда я собираю материал и придумываю схему сочинения, мне необходима тишина.

— То есть разговор как-то влияет на выбор тембров?

— Нет-нет, никоим образом. Кстати, по поводу тембров. Когда в шестидесятые годы я впервые услышал музыку Антона Веберна, я понял, что тембральная драматургия имеет не меньшее значение, чем музыкальный язык и музыкальная форма.

— До Тбилисской консерватории вы учились на геологическом факультете университета. Что заставило вас бросить эту профессию и уйти в музыку?

— Мой первый геологический маршрут (второй курс университета) проходил при 40-градусной жаре и при наличии рюкзака, молотка и других инструментов требовал покрыть следующее расстояние: к объекту 8 км и обратно, уже с набитым породами рюкзаком — еще 8 км. Поэтому, вернувшись в помещение, где мы укладывались спать на полу в спальных мешках, я стал перебирать «сидячие» профессии. Самой близкой для меня оказалась музыка. Поэтому я по сей день остаюсь благодарным геологии!

— Вот мы все о грустном, а вы не перестаете восхищать своим тонким и каким-то потаенным, завуалированным чувством юмора. Будь вы дамой, я бы непременно вспомнила об улыбке Джульетты Мазины…

— Наверное, ведь глаза Джульетты Мазины выражают одновременно страдание и радость.

— В 2016 году вышел аудиовизуальный альбом «Другой Канчели», где грузинские и латышские музыканты создают джазовые вариации на самые известные ваши произведения. Как вы, автор фиксированных (как бы там ни было) звучаний, относитесь к импровизации?

— Весьма положительно. Джазовые импровизации — это проявление свободного мышления.

— Я читала, что джаз для вас начался с Глена Миллера?

— Мои тесные взаимоотношения с музыкой начались не с приобщения к творчеству Баха, Бетховена, Моцарта или Шуберта, а с влюбленности в запрещенный в Советском Союзе джаз. Если кто помнит, интерпретация слова джаз в Большой Советской энциклопедии начиналась словами Максима Горького — «музыка толстых». Моими кумирами были Глен Миллер, Оскар Питерсон, Элла Фицджеральд, Майлз Дэвис и другие великие джазмены.

— Вы никогда не использовали в своих сочинениях грузинский фольклор. Почему?

— Грузинское многоголосие — явление уникальное. Оно рождалось не на площадях при скоплении народа, а создавалось великими анонимами. Считая подобное явление Авторской (с большой буквы) музыкой, прикасаться к ней не смею.

— Вашей музыке посвящен один из концертов VI Мальтийского международного музыкального фестиваля, организованного Европейским фондом поддержки культуры во главе с Константином Ишхановым. Этот фонд — одна из тех самых магических общностей, которая не позволяет землянам превратиться в плюкан… Что будет звучать в его программе?

— В программе прозвучат два моих сочинения: «Chiaroscuro» для скрипки и оркестра и «Письма к друзьям» для альта и струнного оркестра. Надеюсь, Шестой мальтийский фестиваль, как всегда, окажется удачным, если только моя грустная и печальная музыка не омрачит праздничное настроение.

— Вы впервые посетите Мальту? Для вас это, как сказал бы Умберто Эко, «Остров накануне»?

— Я несколько раз покидал наш бренный мир, и каждый раз замечательные врачи возвращали меня к жизни. Так что отказывающийся принимать меня Всевышний, вероятно, позаботился о моей возможности посетить Мальту, о которой я столько слышал и знаю.

Беседовала Лина Гончарская